Экономика в современном мире стала одной из самых влиятельных наук. Несмотря на откровенные провалы в предсказании кризисов, а порой и самобичевание — чего стоят только адресованные коллегам по цеху слова экономиста, члена британской палаты лордов Роберта Скидельски idiots savants (ученые идиоты), — экономисты консультируют правительства и пишут форсайт-проекты, а их прогнозы, даже весьма далекие от реальности, способны изменить ход мировой истории. При этом именно экономика чаще всего становится мишенью критиков. И если на Западе ее осуждают за чрезмерное увлечение математикой, то в России ей достается по всем фронтам. За низкие индексы цитирования, за оторванность от мирового мейнстрима, за принятие в научные ряды огромного количества далеких от науки людей.
Об оценках, рейтингах, программах и тенденциях современной экономической мысли, о новом поколении ученых и надеждах на ренессанс российской науки мы поговорили с Владимиром Мау. Наш собеседник — известный специалист в области экономической истории, автор трудов о революциях и экономике переходного периода, известных в том числе за пределами России. При этом он не только ученый и администратор науки. Почти тридцать лет Владимир Мау один из тех, кто консультирует правительство в принятии важнейших экономических решений, в значительной мере определяющих вектор социально-экономического развития страны. Так, в 1990-е годы он был советником Егора Гайдара в правительстве РФ, в начале 2000-х занимал пост начальника Рабочего центра экономических реформ при правительстве РФ. Сегодня — ректор Российской академии народного хозяйства и государственной службы (РАНХиГС) при президенте РФ, действительный государственный советник РФ первого класса, член президиума экономического совета при президенте России, а также Национального совета при президенте РФ по профессиональным квалификациям.
В последние годы в России самые острые дискуссии в науке разгораются вокруг довольно узких вопросов, касающихся организации научной среды. Одна из неприятных тем для экономической науки — обилие некачественных защит, которые либо связаны с недобросовестными заимствованиями, либо просто не имеют научной ценности. В России даже есть общественное движение, которое было создано специально для того, чтобы выявлять такие случаи. И если верить аналитике, то именно диссертации по экономике вызывают больше всего подозрений. Признает ли научное сообщество наличие этой проблемы и вырабатывает ли какие-то рецепты против плагиата и наукообразия?
Для меня это вообще удивительная история: присуждение ученых степеней такому большому количеству людей, которые не занимаются наукой и вообще не имеют к ней отношения. Полагаю, что одна из причин этого — нехватка в профессиональной жизни какой-то другой оценочной модели, чтобы успешные предприниматели или чиновники получали объективные грейды своих профессиональных успехов, не сводимые только к карьерному росту.
Впрочем, уйти от липовых диссертаций не так сложно, как кажется на первый взгляд. И дело не в проверке на антиплагиат. Главное — положить в основу модели защиты диссертации репутационные риски. В нашей академии мы начали ее внедрять два года назад, когда перешли к собственной системе защиты диссертаций, которая радикально отличается от той, что принята в большинстве российских вузов и НИИ. У нас на каждую защиту собирается небольшое жюри из пяти-семи специалистов — знаковых ученых в той области, по которой представлена диссертация. Дискуссия идет открыто, голосование тоже открытое. Все члены жюри ставят свои подписи на дипломе, который получает соискатель, если защита завершается успешно. В результате мы имеем двойной репутационный контроль — организации, где прошла защита, и ученых, которые проголосовали за присвоение ученой степени, — диплом подписывается ректором и членами ученого совета. То есть всем понятно, в каком заведении защищена диссертация, насколько достойные ученые своими честными именами подтвердили качество данной работы. Это существенно сокращает риск получить некачественную диссертацию на выходе. Я считаю такую систему даже более эффективным инструментом, чем набор формальных требований по оформлению диссертаций. Хотя у нас довольно высокие требования и по публикациям, и по качеству журналов, в которых они должны быть размещены. Кстати, во многих ведущих университетах мира отсутствует требование к соискателям публиковать в журналах статьи — нужно написать хорошую работу, которую коллеги оценят.
Таким образом, ключевой момент здесь — кто, какие ученые подтверждают качество представленной работы. Этого, на мой взгляд, вполне достаточно. Просто вы не найдете серьезных ученых, которые подпишутся под недобросовестной диссертацией. Это же не тайное голосование, где из двадцати человек, зачастую не являющихся экспертами в той области, по которой идет защита, две трети проголосовали «за». И никто никогда не узнает, кто одобрил эту странную работу.
Наказывать или нет тех, кто получил ученую степень не совсем честным путем, вопрос, скорее, к юристам. С моей точки зрения, списать чужой текст без ссылки — то же самое, что украсть. И какая принципиальная разница, украсть подстаканник, автомобиль или текст. Но главное, повторю, не в этом. Ученая степень, не имеющая соответствующей репутации, ничего не значит — это бантик, причудливое украшение. Ученая степень важна, если коллеги знают, за какие работы она присуждена.
Успех — цитируемость лет через десять
В естественных науках главным мерилом оценки теперь считаются публикации трудов в журналах с высоким международным рейтингом. Признает ли экономическая наука эти, ориентированные на мировое признание, правила игры?
Критерий оценки научной деятельности — категория исключительно сложная и деликатная. Она никогда не будет абсолютной, никогда не будет плановой. Потому что мы знаем из истории, что нередко подлинная научная работа поначалу воспринимается как ересь, и только потом, иногда через поколение, оказывается великой истиной, очевидной для всех. Нет никакого абсолютного критерия оценки эффективности научной работы, кроме самой жизни, в которой научные идеи проходят испытание временем. Но, говоря это, я должен отметить, что, если великая научная идея поначалу воспринимается как ересь, это вовсе не значит, что всякая ересь является великой научной идеей. Выдающихся идей гораздо меньше, чем ошибок или даже глупостей.
Но в реальной жизни при наличии внешнего по отношению к ученому финансирования нужны сколько-нибудь понятные системность и отчетность. И действительно, последние десять лет у нас начали активно использовать методы наукометрии. Появились количественные параметры в виде публикационной активности и цитируемости статей. И пошла такая игра, что, как было в советском прошлом, ученым спускают плановый показатель, на сей раз по статьям, который нужно обязательно выполнить, и начинается соответствующая «работа». Так появились механизмы раздувания количества цитат, самоцитирование. Когда стало ясно, что многие индексы явно «накручиваются», появились рекомендации публиковаться только в журналах, входящих в верхние квартили рейтингов. Но тут тоже есть нюансы. К примеру, специфика отраслей науки. Опубликовать статью социально-гуманитарной направленности в международном научном журнале гораздо сложнее по целому ряду объективных причин.
Во-первых, исследования, скажем, по госуправлению, по национальной экономике, по отечественному языку, по праву интересны прежде всего отечественным читателям и, соответственно, отечественным изданиям. Да, все больше русскоязычных журналов включены в международные базы данных — «Вопросы экономики», «Экономическая политика», «Логос» и ряд других. Но все-таки их немного.
Во-вторых, наша историческая традиция. В советской науке больше ценились монографии. Статьи — это хорошо, но если у тебя нет монографий, то какой же ты зрелый ученый? В гуманитарных науках — у историков, филологов, психологов — у монографий гораздо более весомая роль, чем у статей. А сейчас для оценки эффективности требуются исключительно журнальные статьи.
В-третьих, по экономическим наукам более растянутый по времени период цитирования, обычно в два-три раза длиннее, чем по естественно-техническим дисциплинам.
Но, в общем, на мой взгляд, происходящее в организации научной деятельности за последние десять лет несет в себе позитивные тенденции, поскольку в результате российские ученые стали более узнаваемы в мире. По сравнению с 2014 годом существенно выросло количество публикаций в социально-экономических журналах международного уровня. Если пять лет назад на долю социальных наук, включая экономику, приходилось лишь десять процентов всех российских публикаций, то сегодня этот показатель увеличился более чем вдвое.
Что вы сами предлагаете считать критерием успеха для ученого-экономиста? На какие показатели ориентируете своих аспирантов и молодых ученых?
На научную репутацию. Ведь наукометрия наукометрией, но бывает статья, которая стоит десятков или сотен других статей. Мы же в своем научном сообществе знаем, кто настоящий ученый, а кто нет. Мы понимаем, чьи статьи и монографии надо читать, а чьи — необязательно. И это понимание нельзя сфальсифицировать. Главным критерием успеха, пусть это и покажется банальностью, считаю попадание в энциклопедию будущего. Цитируемость не в отчетном году, а лет через десять и больше.
По-английски — не значит хорошо
Проблема недобросовестных защит порождает другую — изобилие научных экономических журналов невысокого качества. Во многих из них публикации рецензируются формально, содержание едва ли кто читает. Что делать с этим многообразием, дезориентирующим молодых ученых?
В условиях демократических свобод любой человек может организовать какой угодно журнал, хоть для печатания собственных сочинений. Но у научных журналов тоже есть репутация. И хороших изданий, которые признает экономическое сообщество, не так и много. Например, у нас в академии на основании результатов предварительной экспертизы ученый совет утвердил перечень журналов, в которых докторантам и аспирантам рекомендуется публиковать свои статьи. И если таких публикаций не будет, то и диссертация к защите принята не будет. И конечно, в этом списке нет изданий, которые берут у авторов деньги за публикации.
Может ли в России появиться журнал, который в перспективе составит конкуренцию лидеру международных рейтингов в своем сегменте American Economic Review?
Это зависит от развития российской экономики, отечественной экономической науки. Но это требует качественного развития научной среды — и времени, конечно.
У нас появляются отечественные журналы, выходящие на английском. Например, Russian Journal of Economics — вполне достойный. Но все-таки важно не перегибать, не увлекаться модой на признание хорошими исключительно публикаций на английском языке. От того, что статья написана по-английски, она становится не хуже и не лучше. Она просто написана по-английски. Нам нужны хорошие статьи в хороших журналах, безотносительно того, на каком языке они публикуются. Русскоязычная статья, опубликованная в «Вопросах экономики» или в «Экономической политике», в журнале Высшей школы экономики, гораздо лучше, чем статья, опубликованная по-английски в третьестепенном англоязычном журнале.
Ведущие американские издания сильны тем, что там стремятся опубликоваться и европейцы, и китайцы, и русские. Конкуренция за публикацию высочайшая. Что можно сказать о признании основных российских журналов по экономике на международном уровне? Стремятся ли иностранные ученые в наши журналы и если да, то какого уровня эти ученые?
Сказать, что всемирно признанные зарубежные ученые массово стремятся опубликоваться в российских журналах по экономике, было бы лукавством. Хотя публикации хороших иностранных авторов не редкость. Например, совсем недавно в «Вопросах экономики» вышла статья Николаса Блума и Ван Реена — профессоров Стэнфордского университета, признанных экспертов в области политики поддержки инноваций. В «Экономической политике» готовится специализированный выпуск под редакцией Джона Лайтнера. Вито Танзи, именем которого назван известный в экономической теории эффект Оливера—Танзи, являющийся в настоящее время почетным президентом Международного института общественных финансов, опубликовал в журнале «Экономическая политика» свою статью, в которой содержится очень интересный анализ влияния усложнения налоговых систем на коррупцию.
Но я бы отметил и другую немаловажную тенденцию. За последние несколько лет редакционная политика российских экономических журналов сильно изменилась в сторону интернационализации. Ряд журналов перешел к практике публикаций оригинальных статей на иностранном языке, стали появляться полностью англоязычные журналы, к сотрудничеству приглашаются зарубежные соредакторы, а сами редакции становятся действительно интернациональными. В редколлегию журнала «Экономическая политика» входят такие всемирно известные ученые, как директор Центра глобальной политики Университета Джорджа Мэйсона профессор Джек Голдстоун и директор Института Земли Колумбийского университета профессор Джеффри Сакс. Все это необходимо, чтобы российские журналы по экономике стали более видимыми для международного сообщества.
Тонкий баланс математики
Еще один вопрос — о качестве математической подготовки экономистов. С одной стороны, у нас традиционное отставание от западных вузов. С другой — западный мейнстрим, кажется, содержит обратный крен — экономика как отрасль математики без достаточно глубокого анализа степени применимости результатов расчетов к анализу реальных экономических явлений. Как найти баланс?
Баланса тут не существует. Есть разные школы и разное преподавание экономической науки как у нас, так и на Западе. У нас есть государственный образовательный стандарт, где математика играет значимую роль. Например, в экономической теории роль математики достаточно высока, и она будет расти. В некоторых прикладных дисциплинах она относительно меньше, хотя тоже должна увеличиваться. Я могу детально описать, как сейчас это выглядит в программах.
Есть три типа программ, во всяком случае, которые утверждены у нас в академии: это научно-исследовательская про- финансового типа и программа расчетно-экономического и организационного типа. Для первого предусмотрено изучение матанализа, алгебры, теории вероятностей. Порядка пятнадцати процентов времени — это математика. В программах второго и третьего типа объем математических дисциплин меньше. В некоторых случаях программ по математике много, но она глубоко не изучается. А в других наоборот. Зависит от конкретных профессиональных задач. Аналитику и трейдеру нужно больше математики, чем бухгалтеру.
Ведущие иностранные вузы тоже сильно различаются по глубине изучения математики. Понятно, что программы MIT существенно отличаются от программ в каком-то прикладном комьюнити-колледже. Это зависит от области экономической специализации. Иногда математическое моделирование позволяет сделать очень глубокий, далеко идущий вывод, иногда эти выводы плохо согласуются с практикой, и тогда надо анализировать, что было сделано неправильно, может, не те данные заложили или какие-то некорректные интерпретации. В общем, опять как с наукометрией — не будем делать фетиш.
Достаточно ли в наших вузах математики? Ее больше, чем было раньше, но пока недостаточно. Является ли математическое образование абсолютно необходимым фактором для успешной экономической карьеры? Очень важным. Но в последние годы Нобелевские премии по экономике вручаются за исследования, в которых дело не сводится к математике. Хотя еще лет десять назад считали, что только математизированные работы могут привести к этой награде.
Тема неравенства станет мейнстримом
Если мы посмотрим на историю вручения Нобелевских премий по экономике за последнее десятилетие, то увидим, что в первую пятилетку 2010-х премии вручались за исследования рынка, а вот начиная с 2015 года проявилась другая тенденция. Премии стали присуждать за экономику, обращенную к человеку. Две премии из пяти были вручены за работы, связанные с понятием бедности. И еще одна, Ричарду Талеру, — за поведенческую экономику: де-факто она тоже касается этой проблемы. Согласны ли вы с тем, что тема бедности, неравенства вновь становится мейнстримом экономической науки?
С 2008 года, когда начался современный глобальный структурный кризис, я очень часто пишу о том, что тема неравенства, как и тема денежной теории, будет мейнстримом следующего, так сказать, интеллектуального цикла. С того времени мы пережили структурный кризис, аналогичный кризисам 1930-х и 1970-х. Одной из характеристик этих кризисов является формирование новой модели экономического роста и, соответственно, новой исследовательской повестки. В 1930-е кризис породил кейнсианство, а в 1970-е привел к господству неолиберальных экономических доктрин. Сейчас тоже формируются новые исследовательские тренды и приоритеты. Несомненно, неравенство наряду с вопросами денежной теории, с вопросами новой промышленной политики (новой индустриализации) будет мейнстримом на предстоящем этапе развития.
Но мы должны понимать, что неравенство — многоаспектная проблема. И ее оценка очень сильно зависит от трендов и типов этого неравенства. Скажем, неравенство, о котором написал Карл Маркс в двадцать четвертой главе «Капитала», сводится к тому, что на одном полюсе концентрируется богатство, а на другом — нищета, и из этого Маркс выводил будущий крах капитализма. Но выяснилось, что рост неравенства сопровождается общим ростом благосостояния и, что очень важно, неравенство формируется не потому, что одни беднеют, а другие богатеют, а потому, что все богатеют, но разными темпами. И борьба с неравенством, которая приведет к тому, что неравенство не будет расти, но и богатеть никто не будет, не лучший способ этой борьбы. О печальной судьбе общества, в котором все стали добродетельными и никто не стремится стать богатым, писал еще в 1705 году в своей знаменитой «Басне о пчелах» Бернард де Мандевиль. (Советую эту небольшую работу всем прочитать, есть прекрасный русский стихотворный перевод.)
Есть так называемая кривая Кузнеца. Саймон Кузнец — лауреат Нобелевской премии по экономике, который показал, что в условиях перехода от аграрного общества к индустриально-аграрному неравенство сперва растет, а потом начинает снижаться. Это предположение не было строго доказано, но эмпирически подтверждалось на каких-то этапах. Сейчас мы подошли к той точке, в которой видно, что ситуация с неравенством не описывается такой простой параболой. Возникает вопрос: ведет это неравенство к улучшению общего благосостояния или не ведет? Исследования последних лет показывают, что в какой-то момент в развитых странах неравенство хоть и росло, но так, что и благосостояние росло у всех. Потом стало выясняться, что появилась значимая когорта людей, чье благосостояние не росло при росте общего общественного благосостояния. Общий рост благосостояния тормозят именно те, чье благосостояние не увеличивается. Хотя, опять-таки, это очень спорный вопрос. Потому что благосостояние — это в том числе доступ к технологиям и сетям.
Еще один аспект: это имущественное или институциональное неравенство, то есть это неравенство доходов или неравенство возможностей? В развитом обществе, а Россия, несомненно, является развитой страной, заметен спрос не столько на имущественное равенство, сколько на равенство возможностей. На возможность быть успешным, в какой бы семье ты ни родился, если ты напряженно трудишься и хочешь достичь результата. Это как бы неравенство предполагаемого пути и неравенство стартовых возможностей. И это, на мой взгляд, самый важный аспект нынешней полемики о неравенстве.
Вы сказали, что в ближайшие годы экономисты будут также пересматривать теории денег. Какие научные школы по этому направлению сегодня наиболее сильны в мире и в России? Какие позиции они отстаивают?
Наиболее популярными «альтернативными» течениями являются теория «суверенных денег» (эксперимент Vollgeld в Швейцарии) и MMT (Modern Monetary Theory). Оба подхода не ортодоксальны, но привлекают внимание как способ ответить на очевидное ослабление возможностей денежной политики влиять на экономическую динамику многих развитых стран. Особенностью глобального структурного кризиса является то, что он ведет к формированию новых международных валютных конфигураций. Проблема ММТ вообще несет с собой интеллектуальный вызов и одновременно риски при последовательной ее практической реализации.
Какую роль отводят криптовалютам в современных теориях?
Криптовалюты не являются мейнстримом, во всяком случае пока. Но интерес к ним растет, и я не исключаю, что через какое-то время криптовалюты займут значимое место в системе международного свободного денежного обращения. Возможность выпуска центральными банками собственных «цифровых валют» сегодня изучается в большинстве развитых стран. Они могут быть использованы для модификации существующей двухуровневой банковской модели.
В конце 30-х годов прошлого века Леонид Канторович, советский математик, работающий на благо социалистической экономики, пытался оптимизировать рабочий процесс на предприятиях фанерного треста. В результате сделал большое открытие и в 1975 году получил Нобелевскую премию по экономике. Возможны ли сегодня подобные истории успеха в российской экономической науке?
Канторович не был простым советским математиком, он был гением. За гениальную работу и получил Нобелевскую премию. Можно ли написать выдающуюся работу по экономике сейчас? Можно, но очень трудно. Не будем забывать, что в СССР была плановая экономика, в рамках которой было сложно исследовать какие-либо макроэкономические закономерности (не было рынка), кроме оптимизации процесса планирования и производства, где, собственно, и получены научные результаты Канторовича. Причем экономическая среда использовалась как прикладная сфера, а основные результаты — математическая теория.
В России, в принципе, было много материала, особенно в 1990-е, на котором можно было получать хорошие научные результаты, прежде всего по теме переходных экономик, но подавляющее большинство «рыночных» экономистов ушли в практику. Мы многое копировали у Запада. Например, инфляционное таргетирование или приватизацию, пенсионную систему или ВТО, причем во многом без важного критического осмысления.
Сегодня получение значимых научных результатов зачастую упирается в систему финансирования фундаментальных исследований, которая функционирует во многом по бюрократическим правилам: «главное — отчитаться и не потерять финансирование на следующий год». В меру сил мы в академии стараемся с этим бороться.
Оригинал статьи
Источник
